Галапагосы - Страница 61

Теперь он взвесил в руке эту штуковину, которую принимал за «Гокуби», и ответил Мэри:

– Я бы отдал правую руку на отсечение ради того, чтобы этот кусок железа оказался радиопередатчиком. Но заверяю вас: даже святейший Уиллард Флемминг не смог бы передать или принять какое бы то ни было сообщение с помощью «Гокуби».

– Мне кажется, пора бы вам бросить манеру высказываться так категорично обо всем на свете! – парировала Мэри.

– Да, мне тоже так кажется, – уступил он.

– Тогда пошлите сигнал SOS, – продолжала Мэри. – Хуже ведь не будет?

– Хуже не будет, это верно. Вы совершенно правы, миссис Флемминг, – ответил капитан и, поднеся к губам микрофон «Мандаракса», несколько раз повторил слово, обозначавшее миллион лет назад на международном морском языке сигнал бедствия: «Mayday! Mayday! Mayday!»

После этого он отодвинул компьютер в сторону, так, чтобы они с Мэри могли прочитать ответ, если бы он проступил на экране. Случилось так, что они подключились к тому сектору памяти этого аппарата, который отсутствовал у «Гокуби» и в котором хранились цитаты на всевозможные темы, включая месяц май, и на экранчике появились следующие таинственные слова:

«В развратном мае – кизил, каштан, багряник цветущий.
Быть съеденным, расчлененным, опьяненным среди шорохов…»

7

Капитан и Мэри на минуту поверили, что им удалось вступить в связь с внешним миром, – хотя никакой ответ на сигнал SOS не мог прийти так быстро и в столь литературной форме.

«Mayday! Mayday! Вызывает „Bahia de Darwin“. Координаты судна неизвестны. Вы меня слышите?» – вновь произнес капитан в микрофон.

На что «Мандаракс» ему ответил:

Май новый выдаться чудесный может, но
Двадцать четыре стукнет нам с тобой.

Итак, стало очевидным, что это сам компьютер, реагируя на слово «май», выдавал им цитаты. Это несколько озадачило капитана, но он продолжал верить, что в руках у него находится «Гокуби», хотя, быть может, и чуть усовершенствованной модификации, чем тот, который хранился у него дома. Ничего-то ему не было известно! Уловив, что ответы он получает на слово «май», капитан решил попробовать «июнь».

«Мандаракс» немедленно отреагировал:

...

Уж июнь бушует повсюду.

– Октябрь! Октябрь! – выкрикнул капитан.

И «Мандаракс» отвечал ему:

Осенние листья увяли,
Сер, как пепел, был небосвод.
Плоско-пепельным был небосвод.
Шел пустынный вечер, октябрь – и мой самый непамятный год.

Это было все, на что был способен «Мандаракс», который капитан все еще принимал за «Гокуби». Мэри сказала, что, пожалуй, лучше ей забраться в «воронье гнездо» и понаблюдать – вдруг что-нибудь да увидит.

Однако, прежде чем отправиться туда, она отпустила еще одну колкость в адрес капитана, попросив его назвать остров, который она может вскоре увидеть со своего наблюдательного пункта. Ибо вот уже третий день, как тот упоминал все новые острова, лежавшие якобы за горизонтом, прямо по курсу: «Смотрите в оба. Вскоре должен показаться Сан Кристобаль или, быть может, Хеновеса – в зависимости от того, как сильно мы отклонились к югу, – говорил он; и затем в тот же день заявлял: – Ага! Я знаю, где мы, в любой момент может появиться Худ – единственное в мире место гнездовья волнистого альбатроса, самой крупной птицы на архипелаге». И так без конца.

Кстати сказать, эти альбатросы и по сей день существуют и по-прежнему гнездятся на острове Худ, Размах крыльев у них достигает двум метров, и они все так же верны воздушной стихии. Они все еще полагают, что будущее за теми, кто умеет летать.

Однако теперь, на исходе пятого дня плавания, на вопрос Мэри, какой остров ожидает их впереди, капитан промолчал.

Она спросила снова – и он мрачно ответил:

– Гора Арарат.

* * *

Я был удивлен, когда, забравшись в «воронье гнездо», она не вскрикнула от неожиданности при виде того, что я принял за редкое атмосферное явление. Оно начиналось прямо за кормой корабля и тянулось, уходя куда-то вдаль, как кильватер. Явление это, связанное, как я решил, с электричеством, хотя и совершенно беззвучное, было, повидимому, сродни шаровой молнии или огням святого Эльма.

Бывшая учительница глядела прямо на эту невидаль, не подавая вида, будто считает его чем-то из ряда вон выходящим, и тут я понял, что лишь я способен это видеть и что это в точности такое: туннель в Загробную жизнь. Он опять пришел за мной.

До этого я видел его трижды: в тот миг, когда мне отсекло голову, затем на кладбище в Мальме, когда влажная шведская земля барабанила по крышке моего гроба и Хьялмар Арвид Бострем, которому уж точно не дано было ничего написать, сказал про меня: «Что ж, он все равно не написал бы бетховенскую Девятую симфонию», и в третий раз – когда я сам сидел в вороньем гнезде во время шторма в Северной Алтантике, под дождем со снегом и морскими брызгами, высоко, точно баскетбольный мяч, держа свою отрубленную голову.

Вопрос, подразумеваемый явлением голубого туннеля, был обращен только ко мне: утолил ли я, наконец, полностью свое любопытство в отношении жизни? Если да – то мне достаточно было лишь ступить внутрь этого подобия шланга от пылесоса. Даже будь в этом туннеле, светившемся столь же неярким светом, как и электроплиты в камбузе «Bahia de Darwin», всасывающая тяга – она, похоже, не мешала моему отцу, писателю-фантасту Килгору Трауту стоять в самом входном отверстии и болтать со мной.

* * *

Первое, что мне сказал отец из-за кормы «Bahia de Darwin», было:

– Ну что, с тебя не довольно еще этого корабля дураков, мой мальчик? Иди скорей к папе. Только откажись – и тебе не увидеться со мной еще миллион лет.